(Предыдущий фрагмент см. https://traveller2.livejournal.com/518140.html )
Евгения Каннегисер — леди Пайерлс
Фрагмент третьей главы: Кембридж 1933
М. Шифман
✷ Петр Капица с женой Анной (урожденная Крылова)
В начале апреля 1933 года мы покинули Рим и отправились в Англию. Как всегда, заехали в Берлин. Гитлер уже канцлер Германии. “Арийцы высшая раса” — уже официальный лозунг. Дахау уже открыт. Руди снова пытается уговорить родителей уехать из Германии, и снова безуспешно.
В Англии я еще никогда не была. Отличия от континентальной Европы, к которой я уже начала привыкать, поразили меня сразу же. Холодные спальни в пансионах, игрушечные железнодорожные вагоны, двери которых открываются только снаружи, дороги шириной в один автомобиль, движущийся слева, а не справа, бесконечные зеленые изгороди, фунты вместо килограммов и мили вместо километров. Традиция превыше всего.
О еде и говорить нечего. Плачевная еда без вкуса и запаха. Думаю, это связано с пуританской идеей, что еда — это нечто материальное, недостойное того, чтобы ею интересоваться. Хотя, если готовить самому из прекрасных продуктов, которые можно найти в магазинах, можно добиться любого результата. В Англии Руди полюбил стряпню, это стало его хобби на долгие годы. От меня он научился русской кухне. Вот уж я радовалась!
Одним из немногих теоретиков в Кембридже, который собственно и пригласил Руди, был Ральф Фаулер, который занимался в основном астрофизикой. В любой задаче его интересовала в основном математическая сторона. Как-то Руди заметил:
— Вряд ли я смогу сотрудничать с Фаулером, у меня совсем другие интересы. Впрочем, кое-что полезное я от него узнал. “Даже если вы считаете своего оппонента полным идиотом, а его работу грубо ошибочной, в вашей ответной статье вы не можете написать ‘полный идиот’. Вы должны дать это понять читателю иносказательно. Этот элемент нашей работы я бы назвал искусством.”
Разумеется, мы познакомились с Резерфордом. Иногда он устраивал приемы у себя дома. На них приглашались все его сотрудники с женами. Он любил рассказывать истории из своей жизни. Однажды он вспомнил, как король Георг V и королева Мария посетили Кембридж по случаю открытия новой библиотеки. Король задал библиотекарю какой-то глупый вопрос, но прежде чем тот успел ответить, королева кольнула его (короля) в бок кончиком зонтика и довольно громка сказала: “Георг! Не глупи!”
Про Резерфорда говорили, что он недолюбливал теоретиков. Однако Нильс Бор был его близким другом. Однажды Резерфорд сказал Руди, что высоко ценит Гамова за его объяснение альфа-радиоактивности. Поскольку наш срок в Кембридже истекал в сентябре, Руди решил не начинать новой темы, а закончить те задачи, над которыми он работал в Цюрихе.
Среди молодых теоретиков пожалуй самым дружелюбным был Невилл Мотт (позднее он стал лордом). Высокий, подтянутый, внешностью он был похож на Гамова. Когда оба находились в Кембридже одновременно, с расстояния 10 метров их часто принимали друг за друга.
Сильное впечатление на Руди произвел Петр Капица. В то время он уже руководил Мондовской лабораторией, которую специально для него построил Резерфорд. Резерфорд считал его лучшим учеником, и когда Капице требовались деньги на новое оборудование, он получал их незамедлительно. У Капицы Руди особенно интересовали измерения магнитосопротивлений. Теорией этого явления Руди занимался в Цюрихе.
Я не могу сказать, что мы стали близкими друзьями. Этому мешала и разница в возрасте (Капица был на 13 лет старше) и, особенно, в положении. Но нас сближала русская культура и русский язык. У Капицы была совершенно очаровательная жена Аня и два сына — одному тогда было лет 5, а второму малышу около двух. К этому времени моя беременность стала очевидной для всех. Так что у меня и Ани появилась новая темя для обсуждений. Анна Крылова — это ее девичья фамилия — уехала из России во время гражданской войны, на которой погибли ее братья. Ее мать увезла ее сначала в Женеву, а потом в Париж.
История ее любви чем-то напоминает мне мою историю, много параллелей; впрочем, иногда параллели наоборот. Я приведу ее так, как рассказывала она сама.
В Париже я бегала заниматься живописью на Монпарнас, это было рядом с нашим домом, просто десять минут ходьбы. Там были такие свободные ателье, где стояла натура, ты платил 1−2 франка и мог заниматься. Кроме того, я стала серьезно изучать археологию в Эколь де Лувр. Особенно меня увлекали археологические раскопки в Сирии и Палестине, и я уже собиралась писать дипломную работу по керамике. Лувр и его коллекцию я знала очень хорошо, но мне хотелось поработать еще и в Британском музее в Лондоне. В английском консульстве в Париже мне вежливо, но твердо отказывали в визе со словами: “Мадемуазель, зачем вам ехать в Лондон, ведь Лувр такой хороший музей.” Я была эмигранткой — гражданкой с нансеновским паспортом [выдавался Лигой наций беженцам из после-революционной России].
Капица приехал в Париж с Семеновыми. Я с удовольствием показывала им Париж, который к тому времени успела хорошо изучить. О Капице я ничего не слышала раньше, хотя он был давно знаком с моим отцом. Мы были очень счастливы все вместе и много веселились. Ходили в маленькие ресторанчики и кабачки, в кино и музеи. ПЛ [Петр Леонидович] был веселый, озорной, любил выделывать всякие глупости, всякие штуки. Он мог, например, совершенно спокойно для развлечения влезть на фонарный столб посреди Парижа и смотреть на мою реакцию. Ему нравилось, что его выходки меня не шокируют, и я принимаю вызовы с таким же озорством. Вскоре он вернулся в Кембридж.
…Написала Птице-Капице. Получила от него письмо из Кембриджа. Нашел мне археолога на случай моего приезда в Англию. Визу получу, когда нужно будет, наверняка… Около десяти дней гостил в Париже Петр Леонидович. Мы с ним хорошо время проводили, ходили вместе в театр. Он решил меня образовать, я ведь никогда здесь в театр не хожу. Были в музеях, обедали вместе, вас вспоминали очень много и за здоровье ваше все время пили и жалели, что вас нет. Драться нельзя было: свидетелей нет, а без них нельзя. Правда, сражались словесно, издевались всячески друг над другом, а расстались друзьями после всех битв. Правда, больше говорили о вещах серьезных. Однажды до поздней ночи в ресторане засиделись, вернулись домой только в три часа. Зовет в Англию, говорит, опекать меня там будет. Что ж, я не прочь. Он вас хорошо опекал. Я довольна, что вы мне его завещали… Славный малый. Мне положительно с ним легко быть и очень свободно. Когда поеду в Лондон, еще не знаю…
Ранней весной 1927 года я получила, наконец, визу и оказалась в Лондоне. Денег у меня было не очень много, и я поселилась в общежитии YWCA [Young Women Christian Association] — это очень дешевое общежитие, где останавливались девушки, которые приезжали в Англию учиться и работать… Я сейчас же написала ПЛ в Кембридж, и он приехал очень быстро. Мы много времени проводили вместе. По субботам и воскресеньям он непременно наведывался в Лондон, а иногда и я приезжала в Кембридж. Петр Леонидович любил искусство, особенно живопись, прекрасно в ней разбирался. Мы вместе осматривали музеи и галереи, ходили в театр и кино, гуляли по городу. И очень много разговаривали.
Однажды, под конец моего пребывания в Лондоне Петр Леонидович сказал: “Хотите поездить по Англии? Посмотреть страну, ваши любимые замки и соборы?“ Я тут же согласилась. Да и кто же не согласится отправиться в поездку по Англии на открытой машине! Только у меня совсем не было денег. Но Петр Леонидович сказал: “Я вас приглашаю.” И мы отправились.
Петр Леонидович чуть ли не на следующий день приехал в Париж. И я поняла, что он мне никогда не сделает предложения, что это должна сделать я. И тогда я сказала ему: “Я считаю, что мы должны пожениться.” Он страшно обрадовался, и спустя несколько дней мы поженились. Мама хотела, чтобы мы непременно венчались в церкви, что мы и сделали. Кроме того, надо было зарегистрировать наш брак в советском консульстве, а для этого мне было необходимо взамен эмигрантского получить советский паспорт. Мой отец пришел к послу и сказал ему: “Моя дочь снюхалась с Капицей. Ей нужен советский паспорт.” “Это очень непросто и займет много времени, — ответил посол. — Мы поступим проще: попросим персидское посольство дать ей персидский паспорт, и тогда нам будет легко поменять его на советский.” Отчего-то отцу совсем не понравилась перспектива превращения его дочери в персиянку, он страшно рассердился и поднял такую бучу в посольстве, что очень скоро все формальности были улажены.
Решив, что надо устроить что-то вроде медового месяца, мы поехали в Довиль — очень модный и симпатичный курорт на Ла-Манше. Но не прошло и нескольких дней, как ПЛ сказал мне: “Знаешь, мне очень хочется ехать в Кембридж, работать. Поедем.” И мы поехали. Довольно скоро я поняла, что первое и основное у него — работа. Так что мне нужно было с самого начала решить, что его работа — это самое главное. А все остальное к ней прилагается. И не надо мне по этому поводу делать ему никаких скандалов, хотя можно иногда сердиться…
*****
Воспоминания, которые остались у меня от того лета — волнение, которое я старалась скрыть от Руди, ожидания и ощущение недосказанности. В начале лета мы получили письмо от нашего лучшего друга, Ганса Бете. В нем он писал, что один из первых расовых законов, принятых после прихода Гитлера к власти, Gesetz zur Wiederherstellung des Berufsbeamtentums, вступил в силу. Этот закон предписывал немедленное увольнение всех евреев с государственной службы. Поскольку сотрудники университетов считались государственными служащими, уволили и Ганса. А ведь всего полгода назад он так радовался тому, что его взяли ассистентом в университет Тюбингена! “На пару месяцев меня пристроил Зоммерфельд в Мюнхене, а потом — все!” Этим мрачным предложением оканчивалось его письмо. Это “все” напомнило мне о том, что стипендия Руди тоже скоро истекала. По просьбе Ганса Руди собрал все объявления об открывшихся вакансиях в Англии и отправил их Бете. Мне он сказал: “Женечка, не волнуйся, я уверен что найду себе здесь работу, и у нас будет все хорошо.” Думаю, он просто не хотел меня расстраивать. А может быть, Руди не учел, что потерял работу не только Бете, но и все остальные профессора-евреи в Германии, ассистенты, и даже лаборанты и библиотекари. Первая волна беженцев захлестнула Англию. А ведь в Англии в это время еще не закончился экономический кризис.
Некоторые жены местных профессоров, с которыми я встречалась, глядя на мой растущий живот, начинали плакать. Все были осведомлены о нашем шатком положении. Одна из вакансий открылась в Кембридже. И Ганс и Руди подали заявления, но оба получили отказ. Руди возлагал большие надежды на университет Манчестера. Физикой там руководил Лоуренс Брэгг, который был знаком с Руди и некоторыми его работами. В конце июля пришло письмо от Брэгга.
К сожалению, решение оказалось не таким простым, как я думал. Помимо чисто научных критериев имеется много привходящих факторов, о которых я раньше не подозревал. Все, что мне удалось сделать на сегодняшний день — предложить ограниченный контракт доктору Гансу Бете на то время, пока один из наших профессоров находится в отъезде. Я считаю своим долгом продолжить поиски источников финансирования для вас.
Ваш Лоуренс Брэгг
Брэгг не обманул — случилось маленькое рукотворное чудо. Мир не без добрых людей. Как это все-таки прекрасно…
Как только стало понятно, что поток немецких беженцев из академической среды будет только увеличиваться, английские университеты сообща организовали “Комитет академической помощи” — организацию существовавшую за счет частных пожертвований. Этот комитет распределял гранты типа Рокфеллеровских, чтобы помочь ученым изгнанным из Германии (а позднее и других европейских стран) в первые год-два. Комитет работал очень эффективно, практически без затрат. Его генеральный секретарь, лондонский историк Уолтер Адамс, работал на общественных началах. У него была лишь одна “штатная единица” — Эстер Симпсон — секретарь, бухгалтер, ассистент по связям с университетами, по организации встреч и проводов, по решению любых других проблем — и все в одном лице. Она была как заботливая мать для сотен — если не тысяч — семей, которым она помогала. Позднее мы с ней близко познакомились.
Именно к ней и обратился Брэгг. В результате Руди получил двухлетний грант для работы в университете Манчестера. Мы сразу же поехали в Манчестер, чтобы подыскать жилье. С моим животом мне было трудно ходить долго, и мы решили заночевать. Но не все так просто. Нас подвело наше (не)знание тонкостей английского языка.
Руди взял телефонную книгу и выписал несколько адресов неподалеку из раздела “Отели”. Куда бы Руди ни звонил, на другом конце провода ему отвечали крайним изумлением и не могли понять чего же он хочет. Кто бы мог подумать, что “отель” в книге означает вовсе не гостиницу, а пивную (паб), а отели в европейском смысле слова идут под рубрикой “жилье и частные пансионы”!
Стоит ли говорить, что при наших доходах мы не могли рассчитывать на приличный дом в хорошем районе? Нашли дом в шести милях от университета. Руди рассчитывал ездить на велосипеде. Дом был построен недавно методом тяп-ляп. “Ладно, — сказал Руди, — на два года сойдет. Кое-что подправим сами.”
Вскоре я попала в роддом, а 20 августа родилась Габи. На какое-то время я отключилась от внешнего мира. Все кроме Габи вдруг сало казаться бесконечно далеким.
*****
Бете писал из Манчестера, что ему там одиноко, что он не может есть английскую пищу, а поскольку сам готовить не умеет, голодает и худеет. Я послала ему открытку, что когда мы приедем в Манчестер, он поселится с нами (“ведь правда, Ганс?”), и я буду готовить замечательные русские ужины, и даже суп раз в три дня.
*****
Пока я занималась Габи, Руди купил мебель для “нашего” будущего дома. Оказалось, что в Кембридже на аукционах можно купить антикварную мебель за копейки. Руди нашел викторианский стол из красного дерева на шестнадцать персон и стулья к нему. В начале октября мы всей семьей — теперь уже втроем (втроем! сладкое слово!) — отправились в Манчестер начинать новую жизнь.
